В конце девяностых, когда российская публика не имела представления о современном искусстве и не собиралась им обзаводиться, художник Олег Кулик силой заставил массового зрителя обратить внимание на эту terra incognita. Кулик создал образ, сопоставимый по мощности воздействия с рекламой МММ, "Белыми братьями" и эротической передачей "Про Это". Человек-собака, маску которого несколько лет подряд не снимал Кулик, в глазах массового телезрителя стал символом не только радикального акционизма, но и актуального искусства вообще.
В те дремучие времена ключ для понимания этого образа зрителю пришлось подбирать самому, и Кулик, вместе со всем прочим совриском, в сознании россиян надолго занял место где-то между политическими протестами, эксгибиционизмом и психиатрией. Там, судя по всему, весь этот комплекс находится до сих пор. Кулик давно остепенился, стал уважаемым мастером, едва ли не гуру, но народная память хранит курьезные сюжеты о голом мужике на цепочке, который бросался на граждан то ли чтобы тяпнуть за ляжку, то ли чтоб лизнуть сапог.
Трудно сказать, чего больше современному арт-процессу принесли эти акции – добра или зла. С одной стороны, конечно, все узнали о том, что, кроме Репина и Шишкина, бывает и другое искусство. С другой – по сей день противники нового тычут в лицо художникам и критикам "бесноватым" человекопсом. Впрочем, наравне с "шарлатаном" Малевичем и "авантюристом" Дюшаном.
Сегодня то, что заварила одна вымышленная собака, взялась распутать другая. Даже две собаки: придворная такса неких аравийских шейхов Табакерк Двадцать Седьмая и искусствовед-самоучка пес Рыжий, дворняга, прибившаяся к петербургскому Русскому музею. Собаки случайно встречаются в запасниках ГРМ, и внезапно аристократической таксе и дворовому полкану удается обнаружить друг в друге не только единство взглядов на мировое искусство, но даже некоторое родство душ.
Пока за музейными стенами петербургская полиция сбивается с ног в поисках сбежавшей Табакерк, собаки неспешно прогуливаются по пустынному ночному хранилищу, с упоением разглядывают шедевры и ведут поучительную искусствоведческую беседу.
Запись собачьих разговоров, остроумных, хотя и несколько эксцентричных, выпустило совсем недавно издательство "Амфора" под заголовком "История искусств для собак". Книга эта уже неплохо продается в столичных книжных, а в магазине "Москва" в своем жанре уступает только энциклопедии "Стили в искусстве. От романики до модерна".
Впрочем, может быть только пока. Потому что, в отличие от вполне традиционной переводной энциклопедии, "История искусств для собак" призвана не столько каталогизировать прошлое, сколько ответить на больные вопросы настоящего. В том числе и те, что повисли в воздухе еще со времени акций Олега Кулика, о котором в книге, конечно, тоже говорится.
Вдобавок, кроме репродукций предметов искусства, о которых идет речь, в книге огромное множество замечательных этюдов самих собачек, взятых порой совсем несерьезно: снизу, в прыжке, или просто с дурашливо высунутым языком. Ну как устоять?
За анималистику в книге отвечает петербургская художница Ольга Тобрелутс, работающая больше с новыми медиа, но тут выступившая в традиционном русском амплуа "а Мурку (вернее, Бобика) можешь?". "Бобика", как было сказано, Ольга может замечательно, простые карандашные собаки смотрятся в "Истории искусств" даже выигрышей Веронезе и Репина, которых лучше все же поискать в интернете, чем ломать о них глаза в этом издании.
Но суть здесь, впрочем, не в репродукциях, а в тексте, который от лица умных друзей человека написал Александр Боровский – известный искусствовед, куратор, заведующий отделом новейших течений ГРМ и проч., и проч. Известный настолько, что Марат Гельман прочитал "Историю искусств" еще в рукописи, и его дружеский отклик на книгу, среди прочих, напечатан на четвертой странице обложки. "В этой книжке Боровский предстает не только как критик, но и как писатель, тонкий и остроумный – пишет Гельман. – Как бы в пику унылой критике, из-за которой современное искусство потеряло свою аудиторию". И дальше еще два слова про Олега Кулика.
Гельман, безусловно, прав в том, что арт-критика давно перешла на птичий язык (не лишенный, однако, своей красоты), который способны понимать разве что сами авторы критических текстов. Но не критики отпугнули потенциальную аудиторию всевозможных вернисажей и биеннале. Само искусство, хорошо это или плохо, не очень интересуется массовой публикой, а ориентируется на несколько десятков авторитетных имен, которые могут дать жизнь их шедевру на арт-рынке. Впрочем, в последнее время появляется все больше молодых людей, для которых почему-то стало важным понять, почему Малевич не шарлатан. Это уже не массовый зритель, но еще не профи, умеющий свободно переводить с языка, на котором говорит арт-сообщество, – в том числе и сам Боровский в своих "серьезных" книгах. "История искусств для собак" в ряду других (в своем роде великолепных) книг Боровского – то ли веселый научпоп, то ли детское внеклассное чтение об искусстве. Важно то, что "собачий" язык оказался намного понятней птичьего, а значит на многие вопросы не имеющий специального образования читатель (или ребенок) сможет ответы получить без погружения в Дерриду и Гройса.
На главный из таких вопросов, который уже много лет не дает покоя Андрону Кончаловскому и Илье Глазунову: "почему цветные пятна ценятся больше реалистично нарисованного букета?" играючи отвечает музейная дворняга. "Каждое время требует своего видения". И так от Уччелло до Брускина, от софийских фресок до Энди Уорхола: почему? как? зачем? Алексей Толстой и Зигмунд Фрейд, "бульдозерная выставка" и "обормот на бегемоте" (бронзовый император Александр III на коне), "эмансипированная" Лайка Комара и Меламида и визионерски-сосредоточенная борзая Дега.
Собаки спорят, а нам не мешало бы прислушаться – в их неторопливой ночной беседе рождается тот самый язык, на котором когда-то объясняли загадки старых мастеров авторы издательства "Искусство". Сейчас этот язык и этот спокойный тон нужны искусствоведению (да и остальным наукам) как никогда. Опытный лектор Боровский в этот раз превзошел сам себя – потому что одно дело работать с подготовленной публикой, а другое – объяснять какие-то неочевидные и условные вещи подросткам. И, судя по том, что книга продается, подростки уже навострили уши.
Вряд ли именно с этой книги Боровского начнется ренессанс искусствоведения, как неэзотерического знания, доступного всем. Но, вместе, например, с книгой "Как говорить с детьми об искусстве" Франсуазы Барб-Галль и методичками издательства "Розовый жираф", "История искусств для собак" может стать точкой отсчета, с которой начнется подробное знакомство наших детей с искусством. Тогда им, даже если они вырастут инженерами, уже будет что ответить и новому Кулику, и новому Глазунову. А сами художники, может быть, все-таки повернутся к такой публике лицом.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
